Времена года. X. Осень 21.

Я уже было выходил из Таврического сада, но в последний момент обернулся - мой взгляд застыл на последнем луче света, падающим под ближайшее дерево. Я точно знал, что на том участке газона должен кто-то стоять и смотреть прямо мне в камеру, причем знал даже, что смотреть этот кто-то должен был глазами человека, уже прожившего жизнь, и что смотреть он должен на тех, кому только предстоит это сделать. Поняв это, я почти перестал шевелиться - я просто стоял и ждал - я ждал невозможного. Я помню - кто-то прошёл почти рядом, гуляя с собакой. Ах если бы этот кто-то всё-таки прошелся там, где нужно, я бы точно осмелел и во весь голос крикнул бы ему “Эй!”, которое бы напрочь остановило его под этим последним лучом света и заставило бы посмотреть на меня, который бы тут же начал ловить этот взгляд пластиковой мыльницей, заряженной едва чувствительной черно-белой пленкой. Я начал обещать себе, что не сдвинусь с места до тех пор, пока не сделаю желанный снимок. Из сада все выходили и выходили люди, но я не хотел бежать к выходу, пусть и находящемуся в десяти метрах от меня, и упрашивать там всех подходящих мне индивидов о помощи - всем им мне нужно было бы объяснять свой художественный интерес и отводить их от желанного выхода в обратном направлении, и показывать этот участок земли, на котором я бы хотел их видеть смотрящими мне в камеру. Всё это мне не по силам и не по нужде, ведь я точно знал, что тому, кто будет проходить рядом со мной, в том же направлении, в котором шёл и я, объяснять ничего не придется - что он поймёт меня с пары слов. Я начинал замечать, как луч сдвигается с места. Мне уже было неважно, кто там будет стоять и смотреть, мне уже нужен был хоть кто-то. В конце концов, я просто заснял это место, пока оно еще светилось, но всё-таки пообещал, что не сдвинусь до тех пор, пока солнце окончательно не зайдёт за горизонт. На мою радость, в мою сторону приближался мужчина средних лет; в вопросах оказания мне одолжений я крайне вежлив - я начал с добродушного приветствия и просьбы извинить меня за то, что пытаюсь попросить мне помочь кое в чем - я конечно же ожидал, что передо мной для начала остановятся, а затем хотя бы поинтересуются о том, что же побудило меня с ним заговорить, но я услышал лишь безостановочное “Нет”. Я смотрел ему в спину еще несколько секунд - за это время мне показалось, будто бы он принял меня за попрошайничающего. Мимо меня, то ли во второй, то ли уже в третий раз, успели пробежать бегуны, бегающие по кругу всего этого сада. Я ещё было немного там постоял, и ушёл, как только исчезло солнце. 

Я не связал этот момент со следующим тогда, но теперь будто бы кажется, что мне вернулось сполна: я проснулся ещё до открытия Эрмитажа и пошёл в его направлении, я ходил с, торчащей из кармана, той же самой пластиковой мыльницей, я ходил по пустой пятисотметровой площади - до открытия все еще оставалось какое-то время, и тогда ко мне обратилась женщина. Она была здесь, как она сказала, впервые за двадцать пять лет - она показывала мне старый черно-белый снимок, на котором она запечатлена во весь рост на фоне колонн зимнего дворца, она попросила меня снять её так же, как тогда; она протянула мне такую же, как и у меня, но только цифровую мыльницу вместе со снимком, завернутым в файл. Тогда я уже понимал, какой снимок нужно было сделать для себя - всё, что оставалось, так это найти возможность достать свою камеру - благо к ее камере был приделан шнурок, на который я мог подвесить ее на левую руку, тем самым освободив правую. Она хотела вручить одну или пару сотен рублей в качестве благодарности, но я конечно же отказался. Иногда люди кажутся столь далекими друг от друга, иногда они просят сделать фотографию - иногда по понятным причинам, иногда нет, иногда в общественном транспорте я специально подсаживаюсь к тем, с кем точно бы никто не захотел садиться, иногда они заговаривают со мной - к счастью мне все еще интересно их слушать, даже если я наперёд знаю всё то, что они хотят мне сказать.